26 АПРЕЛЯ 90г. Отправление скорого
поезда “Томск - Москва”, на котором мы,
ёлупни из Всемирной Ассоциации Нового
Пролетарского искусства (список
смотри в приложениях) должны были
отправиться в Горький Новгород на
Третий Всесоюзный фестиваль
нетрадиционной пантомимы со своим
спектаклем “Стремление к нулю”, (
премьера которого состоялась в
декабре прошлого года в Томском
городском Доме учёных с шумом и помпой,
включая банкет в Тимирязевке у Коли
Лисицына), было назначено МПС на 9.38
утра. Когда я, продвигаясь не спеша,
прибыл на перрон, было 9.26, и я застал
там любимую Анжелу, Ольгу, Дину и
Рыбацкого, томительно ожидавших из
ТЮЗа остальных мужчин с реквизитной
поклажей. Я присоединился, усилив
энергетику ожидания, и мы с Анжелой,
куря, стали мечтать о том, чтобы не
поехать.
(Отношения наши как раз переживали
фазу расцвета, начавшись в новогоднюю
ночь, отмечавшуюся ВАНПИ в квартире
Ольги Коверчик. Началось всё чудесным
образом и продолжалось всё более
волшебно, особенно после того, как я
полежал в начале апреля в клиниках
Института психического здоровья,
откуда вышел под предлогом поездки в
Горький, однако наше желание просто
всё время быть вдвоём легко
перевешивало тягу к искусству). Однако,
чувство коллективизма пересилило,
когда навьюченные реквизитом и
костюмами товарищи появились перед
третьим звонком. Мы все успели
погрузиться и наше путешествие
началось.
Едем в “вагоне для пожилых” на
верхних полках вразбивку. Мы с Анжелой
- в одном купе, так что постоянно нежно
общаемся. Проводник смотрит на нашу
шумную и, говоря жаргоном газет, “неформальную”
компанию косо, и, на всякий, видимо,
случай, постращивает милицией. Но все
успокоились, залегли и многие уже спят.
Будучи проездом в Тайге, позавтракали.
Ира К. купила “Римскую сатиру” на
радость Скачкову, который, я сам видел,
заставляет ее не только читать, но и
любить умные книги. Мы с Анжелой
купили “Космос” и покуривали на
перроне, уже подсушенном юным
утренним апрельским солнцем. Всё
вокруг и в душе было прекрасно, как моя
любимая девушка, железнодорожная
близость с которой радостно волнует
меня так же, как и зреющая день ото дня
весна природы и наших чувств. С
северной стороны вокзала
электропоезд из Томска прибыл.
Последний привет с родины. У Фреера
есть антикварный компас. Не пропадем.
С началом движения на запад все опять
легли спать - видимо, работает
дорожный рефлекс. Лишь полузнакомая
всем кукольная Марина читает некую
книгу, да Ольга бродит по вагону,
заглядывая в лица спящим.
Джон Е. Куз, который у нас в спектакле
играет “железнодорожного немого”,
распространяющего за мзду
порнографические открытки с
кошечками, проспал проход по вагонам
своего реального прототипа. Как он
станет в образ входить?
Фреер чуть не умер от духоты, - топят у
нас вагоне не по-весеннему. Потом,
спасаясь, стоял у по-зимнему
неоткрывающегося окна в тамбуре и
дышал в щёлочку, но тут лопнул какой-то
кран в потолке, на него пролилась ж.д.вода
и он регенерировал. Мне предлагали
водку в Тайга за 20, а Максу - за 10 в
Новосибирск...
Время не знаю. Едем по степям. Перегон
Барабинск - Татарская. Поели в вагоне-ресторане
(я, АФ, Марина, Ольга) опять попили чаю
со сластилином (который я
предусмотрительно купил за бесценок в
аптеке в Сосновом Бору и взял с собой,
как бывший санинструктор советских
войск, наряду с другими полезными и
могущими пригодиться нашему дружному
табору медикаментами в далёкий путь).
Сейчас сходил покакал и вытер попу
половиной страницы “Молодого ленинца”
годичной давности с моими и АФ стихами.
Я пошёл по стопам Макса со второй
половиной. Всюду родина! Чувства,
испытываемые от подтирания
собственными стихами, от всего
происходящего смешаны с пейзажем,
вагонными запахами и чем-то
неуловимым, как шарик наперсточника.
Анжела спит, милая, мчась in dreams вместе
с зелёным железным составом...
Вот, вторгаюсь в записи бортового
журнала (Вторгайся, Дима Гоголев,
братец Анжеликин! - это ничаво). Это от
того, что он был мне даден, а ещё от
свежести в теле, которая пришла ко мне
после долгой тоски по Ней. Во
избежание нарушения традиции ведения
писания подобного характера, опишу то,
что есть; а есть следующее: некоторым
образом - поезд, дорога, старушки в
поезде с весьма привлекательной
внешностью и одуревшие от жары
внутренней, искусственной. Есть мои
мысли о Тане, девочке, которая меня
любит. (Ну, дальше пошло личное, я его
опускаю. - АФ. - А почему? Может, другим
тоже интересно будет? - МБ).
27. А. 90. Ночь прошла. Все встали,
и поздние птички заканчивают завтрак (приготовленный
из ранних - Ха-ха!). Выходили под песню
Маши Распутиной “Играй, нрзб!” в
Тюмени, осматривали лотки и киоски в
страстном - синдром туриста и
проезжающего - желании что-либо
приобрести, но ничем нас эдаким не
смогли соблазнить. Устроили на
перроне, обширном и пустынном, кино-фотосъёмки.
Поцеловал вкусную, тёплую и нежную со
сна Анжелу. Что делать? Будем ждать
Свердловска. Я уронил бутылку и
отработанное при производстве морса
варенье, покоившееся в ней, упало в
сухой чай. АФ ликвидировал, любезный,
последствия лажи. Труш, режиссёрушко
наш, мечет икру, требует заняться
реквизитом. Все его отговаривают. Пока
затих, пишет что-то в своих
бесчисленных тетрадях. После
принятого на ночь аминазина чувствую
себя хорошо. I have a good ti me now and here.
Поговорил с Анжелой о её самочувствии.
Она солидарна со мной. Фреер, мой
медикаментозный брат, тоже ничего
себе. Даже постель свою куда-то уволок:
оказалось, что освободился
предтуалетный отсек и, видимо, теперь
там будет штаб.
В одиннадцатом соседнем вагоне едут
не поместившиеся по причине своей
огромной любви друг к другу в наш
десятый Рыбацкий и Дина. Они, Труш,
Скачков, Ира и Джон рисуют тушью на к/плёнке
заключительную фильму для нашего
спектакля. Я попытался поучаствовать,
но Скачков велел мне не трогать
гусиное перо Иры К., т.о. нанёс мне
фрустрацию и я ушёл курить. Даже
Анжела что-то пишет на листочке,
ласточка. Чтобы не нарушать
равновесия, пойду-ка я бездельничать и
слоняться. Вчера спрашиваю у АФ:
мнится ли мне, или где-то недавно
всплывали сигареты “Дельфин”
батумского (сухумского?) производства,
про которые у нас в армии устойчиво
шутили, что их начиняют сушёной
морской водой. Он был в неведении. А
сейчас вышел в тамбур - в пепельнице
лежит пачка из-под “Дельфина”. АФ
охарактерировал это как
невротическое наблюдение за
действительностью. А ещё он понял, что
жить в обществе и быть от него
независимым - невозможно. Не зря едет
парень!.. Проехали кладбище.
Вошли двое тюрков с коробками, полными
цыплят. Вчетвером ходили в ресторан,
съели три первых, два вторых, салат и
бутылку воды - человек подал счёт на
3.80. После всеобщего выверта карманов
обнаружили, что у нас как раз три
восемьдесят. Fuck us! Что скажешь? Ушли,
сытые, молча...
Выходили в Свердловске. Купили пищи
себе и трём гусятам, которых по цене
рупь за штуку собираемся приобрести у
проезжающих параллельно с нами
сельхозлюдей. Нашли для них коробку.
Наблюдали на вокзале книги по “договорным
ценам”. Ничего не купили. Снова едем,
едем, едем et cetera пока не кончится
страница... т.е., пока не будут
использованы все страницы газеты “Молодой
Ленинец”.
Приобрели трёх утят у четы пожилых
татар. Птенцов они, басурмане, пивом
поют. Мы своих покормили, сейчас они
орут надо мной на третьей полке.
Опаздываем минут на сорок. Марина уже
час читает англо-русский словарь.
Солнце слабо светит, пробиваясь в окно
сквозь трещины в грязных тучах. За
бортом - Дружинино. Взяв Анжелу за руку,
долго смотрел ей в глаза, молча шевеля
губами. Она своим взглядом как будто
проникла до самых глубин моей любви к
ней. О чём я ей и прошептал сквозь
грохот сами понимаете чего.
В результате двух дней непрерывного
жора труд перестал быть моей
естественной потребностью. Поехали на
... из Красноуфимска. Две крашеные
серебрянкой гипсовые девушки-лыжницы
без палок и алебастровая туристка,
лишённая местными любителями
антиквариата правой руки, охраняют
подходы к шикарному, удаляющемуся от
нас, вокзалу в мавританском стиле.
Потрясённый Труш молча провожает их
невыразимым взглядом, забыв курить.
За полдня внешние впечатления: штук
пять ошизительных тоннелей, проезжая
которые мы с Анжелой целовались; “милосские”
лыжницы у вокзала, после чего: два
офигенных моста, подобных разве что
древнеримским. Кайф! Едем быстро.
Может, нагоним опоздание. Анжела
думает о вечности и смерти. Любовь
движет нашим поездом на Запад.
Начались: дождь и Европа. Что делаем
здесь мы, обитатели лимитрофов? Ой,
чувствую я, что не обломится нам
лавровишневых венков и поедем мы
назад, проливая слезы о книгах,
сданных в “Букинист”, чтобы
снарядить в дорогу наш табор,
состоящий сплошь из
дезадаптированных личностей с
делинквентным поведением. Я не могу
уже ни есть, ни пить.
БАШКОРТОСТАН! БАШКОРТОСТАН!
Близимся к Янаулу.
Продолжаем близиться к Янаулу. Даже
противно.
Постояли в Янауле под дождём.
Наблюдали движущийся в
противуположном направлении поезд “Томич”.
Плывут пароходы - привет Гайдару !
Я продолжаю снабжать всех
медикаментами всевозможного
характера.
28.А. 90. Утро пасмурное, туманное,
где-то даже седое. ЧАВАШ АССРы. Трава
совсем зелёная, и кусты и берёзки тоже
- не то, что у нас в Сяпыре. Снега совсем
нет. Landwirtschaft за окном довольно
развитый. Проехали г.Канаш с восемью
замечательными побелёнными женскими
статуями у вокзала - набор их
увлечений: от сбора лавровых листьев (увы,
не для наших венков!) и чтения книги до
собирания камней в рюкзак. Ехать ещё 3,5
часа до нашей высадки/пересадки в
Арзамасе, а все уже соскочили. Анжела
мне рассказывает о своём сне, в
котором она любила меня острее, чем в
жизни, а ещё было множество спичек, и
половина их - волшебные. Она пьёт чай
из своего пластмассового красного
стаканчика с надписью “Сихарули”.
Солнце в тучах оранжевым пятном
мутнеет. Все сидят и покорно ждут
Арзамаса. На лицах - напряжённое
спокойствие.
Продолжает наш поезд оправдывать
звание цирка на колёсах. Столкнулся
Скачков с проводником по поводу того,
“кто здесь командир”. Он, проводник,
пытался туалет “в виду с нехваткой
воды” аж до Мурома запереть, а Толик,
действуя в соответствии с Декларацией
Прав Пассажира и Парохода, ему
возражал, размахивая последним
обрывком печатного органа Томского
обкома ВЛКСМ. Конфликт не разрешился.
Станции с названиями Канаш, Шумерля,
Пинер... Кладбище, где среди крестов
бродит белая чувашская лошадь.
Высокие чёрные деревья... приземистые
бровастые аборигены...
Родной город Аркадия Гайдара, Арзамас,
потряс разве что Макса, да и его лишь
обилием медикаментов в вокзальном
аптечном киоске. Поэтому мы
быстренько приобрели пирожков и
билеты на автобус. Дима Гоголев
вступил в междугородний орально-отический
контакт с Таней Витрук и поздравил ее,
печальную и сексапильную, с днём
рождения. Макс с Анжелой наблюдали,
держась за руки, гуляющих в древах
Дину и Рыбацкого, беседовали о
непростых путях любви через сердца
человеческие (Рыбацкий - бывший
Анжелин жених и будущий муж).
Погрузились со всем скарбом в автобус
и через два часа были в Горьком.
После лихорадочных звонков в
оргкомитет фестиваля определились во
времени и пространстве и вписались в
гостиницу “Нижегородскую”, что
на высоком берегу в месте слияния Оки
и Волги напротив Нижегородской
ярмарки. Красотища!.. Разумеется, не
обошлось без перипетий. У Фреера и
Марины не оказалось паспортов, и они,
чуть не свинченные местными ментами, в
течении трёх дней были скрываемы нами
в недрах отведённых для владеющих
паспортами нумеров вместе с тремя
гусятами. Например, Макс, побрившись (и
порезавшись нещадно!), разместил на
своей кровати в нумере с Трушем
человека без паспорта Фреера (а под
кроватью его подопечных птичек), а сам
переместился в одноместный номер
Анжелы, откуда они, голуби,
практически и не выходили, разве что
город осмотреть, в пивбаре
отрёхлитриться, да старого (со времён
в 1980 году пребывания в сочинском
санатории “Восход”) другана Лёху
Скуридина навестить да Creedence Clearwater
Reviwal у него с кайфом послушать. Что
делали они в этом государственном
помещении с видом на Заочье? Да то же
самое, что и Скачков с Ирой К., Дина с
Рыбацким и АФ с Оленькой, сестрёнкой, в
аналогичных помещениях окнами
насупротив... Проводили лучшие дни
своей жизни...
Впрочем, мы забежали вперёд. В череде
дорожных переживаний все подзабыли,
зачем, собственно, прибыли в город
ярмарок, пролетарских писателей,
родину Свердлова и памятника Чкалову,
взирающего на еле видный за Волгой
город Бор, столицу советского
закалённого стекла. Исключение,
разумеется, составил Дядя Труш,
предводитель в звании режиссёра
нашего театра, Немирович и Данченко в
одном лице, - он не расслаблялся ни на
минуту, пропадал в ДК им. Ленина, где
происходил фестиваль. На Ленина во
время этих дней Труш и был похож.
Потому из всего путешествия он
запомнил лишь название города, да и
его вскоре после нашего отъезда
упразднили.
Итак, мы были возвращены к реальности
организаторами этого праздника жеста,
которые подали к подъезду отеля
автобус и повезли к месту будущего
действия. По дороге мы восхищались
видами, ибо в центре Нижнего
преобладает отцеженный модерн в
смысле архитектуры вперемешку с
пантеинным классицизмом, а
сопровождавший нас вергилий на бойкие
наши вопросы о пиве и ночных
развлечениях ответствовал, что этого
лучше не искать, т.к. могут угрохать
местные урелы, которые вывели славный
своим автозаводом город на второе
место по уровню преступности не то в
Союзе, не то во всём мире. Ещё он
сообщил, что раньше, чем закончатся “майские
праздники”, мы из города Г. не
выберемся ни в каком направлении. Но
ему не удалось сломить наш здоровый
западно-сибирский дух, этому нытику-космополиту.
И мы отправились гулять, радуясь
солнечному концу апреля, тому, что в
Горьком оказалось метро, и тому, что
одна из его станций называется “Двигатель
революции”(!). “Должно быть, самое
урловское место”, - брюзгливо подумал
я, но через минуту уже внутренне затих,
очарованный сумеречным дыханием
древней и славной реки - мы оказались
на набережной .
Мы порасспросили аборигенов, какие
колесницы следуют в направлении
Кремля, и отправились туда, как истые
почитатели древности. Не могу
смолчать о том, что город стоит на
холмах и лежит между ними. А то, что у
нас в Томске - взвоз, у
нижегородцев - съезд. Поднявшись
одним из съездов к Кремлю, мы
осмотрелись. Начался дождь и
затуманились городские цвета и огни.
Молчаливо краснела громада старой
русской крепости, о стены которой
расшиблись татарские орды (морды),
ненужное зачеркнуть. Мы обнимали
наших девушек, и наша любовь нам
казалась столь же величественной и ... (
см. словарь синонимов любого языка).
В сумерках мокрые улицы, ведущие к
набережной и речному порту, мокрые
парапеты набережной, мокрая река и
параллельная реке улица Маяковского
казались одним чёрным зеркалом,
отражающим наши влюблённые души.
Напротив главного входа в Кремль два
нарядных гопника стучали по фэйсу
какого-то юноши, а две симпатичные
горьковчанки в сторонке ожидали, пока
закончится встреча юноши с земляками.
Мы двинулись вдоль крепостной стены, и
нам открылась панорама города... И мы
плакали, как Горький, впервые
услышавший стихи Маяковского, а потом,
возвращаясь в гостиницу скользкими
тропами, мы собирали дождевых червей,
чтобы кормить наших птичек, ибо в
продуктовых магазинах ничего, кроме
морской капусты, не продавали...
А чего стоила первомайская
демонстрация, когда мы из окна
Анжелино-Максовского нумера
наблюдали идущих по мосту через Оку
анархистов под чёрными флагами!? А
покупка вина “Анапа” и банкет по
случаю нашего несостоявшегося
спектакля вчетырнадцатером в моем
одноместном номере на шестом этаже, по
карнизу которого Анатолий С. Скачков
уходил от нас в ночь, в последний путь,
и мы пригорюнились было, но он
вернулся, пьяный, веселый, с рассказом,
как напугал до обморока девиц из
соседнего номера, правда, на следующее
утро ему было возмездие: он лежал на
кроватке зеленый, как авокадо, а Ира -
спутница его тревог и непьющая птица-секретарь
повествовала: “...а потом, Толик, ты
открыл окно и вышел наружу...”. Как он
блевал после этих слов, как задорно
блевал! Fucking shit!
ПРОДОЛЖЕНИЕ
БОРТОВАГО ЖУРНАЛА ЁЛУПНЕЙ:
14.00. местного
(московского) времени. Сидим в своём
купе, что в фирменном поезде "Сибиряк".
Завтра - день Радио. Сидя - легче, а с
утра
затрясало так, что у Лёвы за завтраком
селёдочный паштет лез из ушей. Ночью
не спали на одной кровати, катастрофа
была рассортирована по всему телу
мелкими дозами, вспоминался пьяный “в
дрова” Коблов, который по прибытию к
Лёве начал икать и икал до полуночи, а
потом был уведён фельдмаршалом “Тихого
парада” Ромой Никитиным...
Вспоминались дикие пляски с каким-то
незнакомым панком возле метро “Речной
вокзал”, вспоминался непотопляемый
рок-журналист Гурьев с добрым лицом
людоеда из сказки о Волшебнике
Изумрудного Города...
Но - всё позади, - мы забрались в поезд.
Наша соседка - тётенька лет пятидесяти
с крашеными волосами...
И вот мы снова пассажиры: мы созерцаем
нашу тётеньку (одну на двоих в
ожидании наших любимых девушек),
придорожные прелести, читаем на
верхней полке, курим в тамбуре “Астру”
и “Герцеговину-флор”, ждём
открытия ресторана и туалета - мы
расслабляемся, и ещё посмотрим,
до какого забытья сможем дойти за двое
суток дороги до Н-ска.
Принесли чай. За нас думает МПС, и
поэтому всё хорошо, пока хорошо, и
дальше будет хорошо, если мы не станем
чудить и своевольничать.
15.50 местного ( бортового) времени.
Припомнилось. В четверг Коблов сказал,
что ЗАВТРА прибывает его кузен с
семьёй, а посему мы должны
позаботиться о своём ночлеге с
пятницы на шабат. Вернувшись вечером
в Зеленоград из ДК им. Горбунова, где
приобретали у меломанов пластинки
зарубежных музыкальных исполнителей
по сходным ценам, мы явились в
конгломерат общаг МИЭТа и отыскали
там знакомую по безоблачному 89 году
ярославскую евреечку Люки, тогдашнюю
скачковскую подругу. Найденная нами
пила водку в компании еврейской
интеллектуальной киномафии ( как и
подобает при начале шабата) в комнате
Рауха-Дулерайна. Люки нас облобызала и
сказала что у неё хотя желает безумно
ну никак в смысле ночлега
зато вот познакомьтесь Толик большие
сибирские поэты у него полдома в
Фирсановке не свои конечно он снимает
там есть комната туда ходит номер семь
сейчас нарисую как дойти до конечной
это вот здесь спасибо мы завтра
приедем под вечер если никого не
окажется ключ под крыльцом позвольте
угостить вас ха-ха национальным
напитком. И мы пили с этими буйными и
симпатичными людьми, а они кричали
друг другу с универсальным “кавказским”
акцентом: “Эе, хесли ты настоящый
вайнахх, ты убъёш мэна вылкой за эта!”,
и мы тоже коверкали родную речь, и кто-то
из нас кричал Рауху-Дулерайну, ярко
выраженному сефарду: “Слюшь, у нас в
Сипирь таких, как ты - пАлно. Черный,
носатый, на вокзале стАят, водкой
тАргуют”. Всем
это нравилось, потому что, чем меньше
оставалось водки, тем больше хотелось
быть космополитом безродным. Там был
литовец, который требовал прижать к
ногтю железной руки распоясавшихся
прибалтийских националистов, а какой-то
несчастный вспоминал, что служил в
Сибири, говорил: потрясающе!!! Потом
оказалось, что, по его мнению,
Хабаровский край непосредственно
граничит со Свердловской областью.
Следующим вечером гостили у Лёвы,
ужинали, беседовали о перспективе
издания НАШЕГО журнала под
эгидой “КонтрКультУРы” (Эх, хвост-чешуя,
чего только с нами в жизни ни бывало!).
А жена Лёвы Оля рассказывала стих их
дочери Маши:
“Я не покоряюсь.
Я не покоряюсь.
Я не покоряюсь.
Я художник.
Я топаю ногой”.
Вернулись в З-град поздно, потрепались
с пьяненьким Кобловым, он посадил нас
на последнюю “семёрку”, качаясь,
пропал за кустами.
Через пару остановок мы остались в ней,
лиазовской, одни. Зеленоград кончился,
мы ехали сквозь тьму, из которой вдруг
выскакивал забор или дерево. Нулевой
пейзаж. Автобус остановился,
отворились двери, в салоне погас свет.
Мы вышли в холод ночи и двинулись
вдоль дороги согласно схемы. Прошли
переулком без фонарей. Светили нам
звёзды. Миновали главный ориентир -
колонку и как будто вышли к нужному
дому. Он был тих и тёмен. Мы позвонили.
Послушали дуэт собаки и самолёта.
Позвонили ещё. Поискали ключ под
крыльцом. Нервно помочились на
дорожку (сада). Закурили. И в
результате всех этих магических
действий материализовали в дверном
проёме силуэт, принадлежащий, видимо (невидимо),
Толику. Он указал нам свободную
комнату, где мы разместились и
довольно скоро покинули непрерывную
реальность ради земли обетованной
снов.
Утром наш хозяин и его подельник
позавтракали сигаретами и тправились
за квасом. Не то чтобы их мучила жажда
или любовь к национальному пойлу,
квасу они собирались приобрести 980
литров, а затем уступить его по
сходной цене какой-нибудь торговой
точке. Так зарабатывают на жизнь
культурные, осевшие в Подмосковьи,
юноши из хороших провинциальных семей.
Мы вежливо отклонили их предложение
вкупиться в бизнес и отправились на
прогулку по окрестностям, ведь
всякому любителю русской словесности
известно, что не панфиловцами и
деревней Крюково славны эти места, а
усадьбой Шахматово, в которой юный
Блок читал Шопенгауэра, играл в
любительских спектаклях и любил
Любовь Менделееву!
Я осторожно подул на хлебные крошки,
но они не сдвинулись с места. Тогда я
накрыл стол газетой и вышел из купэ с
непогашенным светом в руках.
Настала ночь. Ужин сменился medication time -
это для нас, а для поезда - движение,
подгоняемое привычкой и
электричеством, к постоянному, и всё
же промежуточному (жуть!) финишу.
Доехали до Урала. Видели снег. Широка
река Урал: редкий Чапаев доплывет до
ее середины. Post scriptum :
амитриптиллин друг человека, и
феназепам - пророк его.
Вышли в Свердловске, измученные сном
совершенно. Купили 4 пирожка,
осмотрели договорные книги и ништяки
в кафе “Экспресс”. В наш вагон пришла
телеграмма: чувак, где-то выйдя, забыл
здоровенный ящик с "дефицитом".
Ящик описали и унесли вместе с
понятыми. Пошедшего в ресторан за “Явой”
меня подняли на смех, сказали, что сами
её курят, утешили “Лирой”. Я её
попробовал, она ... Вот опять чай
разносят. А чем я хуже Тургенева?! Я
тоже люблю, чтоб меня отвлекали от
рукописи.
“Наркотики - это нехорошо!” - сказал
Энди Уорхол. “Чепуха!”, - сказала Нико,
- “У нас будут новые хорошие наркотики.
От них появятся у нас большие дети,
которые не узнают нехороших
наркотиков”. Она снималась в фильме “Сладкая
жизнь”, пела в “Бархатном подполье”.
А однажды три недели трахалась в
гостинице с Игги Попом, так что Игги
бежал по водосточной
трубе. Его рост - 1 м 53 см, её - шесть
футов. Молодая и красивая, она умерла,
упав с велосипеда.
Такую историю рассказал Лёха К. в
Зеленограде - второй после
Новосибирского Академгородка
советской Швейцарии.
20.00 Москвы. Как поздно садится
здесь солнце! Подружился с моряками,
которые очень давно не плавали, они
дали мне пять пакетиков растворимого
кофе. Скоро Тюмень. Степя! Однако,
домой едем. Одинокие, крепко спаренные
разлукой с родными. Капитально
стемнело. Тётенька-соседка спит, и -
сыра нам не будет. О чём я думаю? - как
раз об этом и думаю.
Прошёл час. Предместья Тюмени
полыхают ртутью.
На траверсе Тюмени, чахлой столицы
советской нефти, приняли медикаменты,
обеспечив себе покой. Хватит с нас
столиц! Нужно релаксироваться перед
спрутным Н-ском. А тётенька оживилась,
хочет есть, послала АФ за кипятком.
Может, и сыр будет?!!!!?!
Фенозепам, он укорачивает щупальца
восприятия и равномерно размещает их
вокруг корпуса. А циклодол, он изымает
субъекта из реальности, делая его
автономным и молчаливым. Что же
касается амитрипиллина, то когда мы с
Максом служили в четвёртом отделении
связи г.Томска разносчиками
и возбудителями телеграмм, мы перед
тем, как пойти вразнос по ноябрьскому
морозцу куда-нибудь в сторону улицы
Пифагора, раскусывали напополам
жёлтую вкусную таблетку, и
вываливались в снег и тьму с полными
карманами телеграмм и с широкими
швейковскими улыбками на небритых
юных лицах.
Тётенька-соседка пытается прервать
процесс письма рассказами об изобилии
60-х: “В Новосибирске было как в Москве...”,
а также озадачить меня вопросом:
неужели машинист всю дорогу один едет...
Опять нас за Тургеневых приняли... О
чём бишь я? Ох, утомила она меня. Зевнул.
Лягу спать, и к кому захочу, к тому и
явлюсь во сне.
8 утра. Стояли в Колонии Омск. обл.
Очень долго. Заплетаясь
фенозепамовыми щупальцами об рельсы,
посетили станцию. На всём лежит пыль.
Поспал ещё. У моряков радио орёт на
весь вагон, Сижу у окна
со скоростью 70 км/ч относительно
придорожной флоры. А снотворная
потенция во мне всё равно не исчерпана.
Промчались Барабинск и продолжаем
мчаться дальше, опаздывая на 1,5 часа.
Ввиду с ремонтом путей. Попили кофий,
доели свой паштет, по моей инициативе
таки угостились тётенькиным сыром.
Она рассказывала
в ходе завтрака, как её в
грязелечебнице под Барабинском
мужики в грязевые конверты
заворачивали, и как ей было неловко.
Успокоил её тем, что они врачи.
Насыщение привело к извержению
каловых масс, к каковому процессу
единственно располагают вагонные
перемещения. Слегка поташнивает.
Деревья за окном почти голые. Это нам
не Горький-Москва, это нам
Юрга Болотная! Ощущений в принципе
никаких, в голове тяжесть, в жилах -
фенозепам, в животе как-то неуютно.
Любовь бродит в подкорковых областях
лиловой тенью пакта Молотова-Риббентропа.
По большому счёту, хочется выйти на
землю, желательно в Томске, в отличие
от втянувшегося в путешествие АФ,
который обжился в нашем бронепоезде,
ему теперь - хоть куда, лишь бы ехать и
ехать, и пищу чтоб бесплатно давали.
Так недолго и в ревизоры
железнодорожные податься.
И вот мы приехали... Хотя, стоп! Если,
дорогой читатель, ты не являешься
работником МПС, а ведь ты им не
являешься, то какое дело тебе до этих
транспортных перипетий-перепутий?
Сам что ли не катался по железке через
полсоюза? И к чему эти предыдущие
строки, в которых информации почти
ноль, если не считать жалоб на
здоровье? Да, дорогой читатель, милый и
единственный друг, ты ты ты ты сячу раз
прав, но я так хочу, а ты ещё потерпи -
всё не так уж анально,
как может с панталыку показаться...
Новосибирск был серый. Пальто
встретившей нас Ольги - чёрное. Цвет
наших лиц... тоже серый. Один серый
другой белый два 2 ля-ля-ля ... Фёдор
сидел на чемоданах. Его мысли были о
Германии, тогда ещё Западной. Наличествовали:
бутерброды, чай, мёд, разговор - о чём-то
дежурном, дневально-ночевальном, о чём-то
неблизком, словно покушение на Папу
Римского. Итак, Фёдор, любезный, был
далеко. Мы думали о: ночлеге у
Куртукова, возвращении в Томск,
пережитом. Музыка была симфонической.
Прощание - сдержанным. Номер автобуса -
восьмым.
Одиннадцать дрессированных градусов
Андерса Цельсия холодили
напутешествовавшееся лицо.
Академгородок не изменился ничуть. У
Куртуковых было хорошо, и - чай.
Ночь прошла. Утро с нами на полосатые
надувные матрацы прилегло. Факты
перепутались с переживаниями. Лёжа на
пляже в леденящем песке, я с
сочувствием смотрел на служащих
ОСВОДа, куривших, оседлав
перевёрнутые
лодки, - им некого было спасать в
холодной воде, разве что добыть для
Родины немного солнца. Никто не
бултыхался в ледяных волнах - разве
что под ними, как в нашем подсознании
трупы и зародыши чего-то/кого-то
неведомого нам и ведомого не нами,
ведОмыми. Продолжался май. Я и Ольга
шли с пляжа, фотографируя всё подряд.
Макс осуществлял звукозапись чего-то
науменковского. Мы ужинали с
Куртуковыми - всем было хорошо - и Макс
звонил по межгороду, и я звонил по
межгороду тоже. Тяга к дому, кайф от
путешествия, любовь и словотворчество
жизневращающе ворочали тяжёлыми
крыльями нашего ego. Мы узнали, что m-lle
Астраханцева приглашает нас
в Красноярск и оплачивает проезд. Мы
шли по ночному проспекту Строителей -
опять вдвоём, неразлучные, как
попугайчики, хором щебечущие - ибо
Ольга решила погостить ещё - на
станцию Сеятель, на родимый бийский
поезд до Томска. Приключений не было.
Опять была ночь.
Так закончилась эпоха
бессознательных путешествий в
объективном, согласно решений
последнего Пленума ЦК, мире, началось
осторожное существование внутри,
полное чудовищного драматизма и
саспенза, кажется, бесконечного,
сладостно не имеющего потенции
финишировать. Ну, поможем ему -
Конец первого куска.
Приложение намба
ту
Отдыхали,
оттягивались, и “папашку” вконец
загоняли...
АФ рассказывал за завтракам, что
никогда не мог доесть кашу до конца:
она его стремительно насыщает. А
сейчас, в полвторого ночи, после
восьми в сумме за день часов у
бильярда, он сидит, курит, ест сухарь,
следит за последним комаром в нашем
бунгало в июне 90 года на базе отдыха “Синильга
”, что на Оби, и, говоря о завтрашней
каше, рассуждает о том, что она - это
вообще новосибирский деликатес: Фёдор
Лютов по утрам гостей кашами потчует,
Куртуковы тож...
“Жалко, - говорит он, - нет с нами
Толика. Вот бы он повеселился... В
бильярд играть не смог бы - натура не
та. Шарился бы по лесу, клещей собирал”.
А со Скачковым вообще, такая тюлька,
что ему надоела семейная жизнь, и он,
узнав, что у нас “есть база”, и мы там
сезон текстовым шоу открывать
собираемся, стремительно принял
решение оставить дома записку, что
едет с нами, а самому остаться в городе
- нажраться водки где-нибудь на халяву,
трахнуть кого-нибудь во что дадут...
А мы с АФ под руководством Эдика
Литвина, который ангажировал устроить
на открытии для отдыхающих советских
ИТР поэтический вечер, обеспечил
бесплатные путёвки (за них обычные
ёлупни платят по 17 р.) и ещё наличными
обещал по 15 на фэйс дать; под его,
повторяю, руководством мы научились
играть в большой бильярд, у зелёного
сукна которого стали завсегдатаями.
Ещё мы довели до бешенства столовских
работников, которые, экономя продукты,
видимо, что ли, отказывали, на фиг, нам
в добавках, а мы их всё равно добывали
до тех пор, пока директор не объяснила
нам, что, дескать, один народ, один
фюрер, одна путёвка, одна порция.
АФ лёг, укрылся одеялом, слушает цикад.
Я сижу раком и пишу это. Чешско-словацкое
наше бунгало сгорает за две минуты,
согласно висящим на стене “правилам”...
Он говорит: “Фёдор сидит, наверно,
сейчас на берегу Майна, напившись
предварительно пива, швыряет, как мы
сегодня в Обь, камни; продал уже наши
значки с изображениями вождей
революции, ибо сегодня торговый день
на тамошних потешных базарчиках”...
На улице люди у костра, которых по
радио, зазывая на обед, величают “уважаемыми
товарищами отдыхающими”, поют
народные песни под баян, на котором
аккомпанируют им пьяные электрики и
сторожа, чуя завтрашний после обеда
отъезд временно нетрудящихся
персонажей.
А мы открыли нынче купальный среди
себя сезон, и час демонстрировали на
песке и топляке нудистский пляж в лице
меня, созерцая в бинокль волны,
дебаркадер, корабль “Ракету”, тёток,
лес, небо, а уже поднявшись наверх, на
высокий берег, - небо, лес, реку,
соседнее бунгало, и хохотали и скалили
зубы, режась в бильярд, гоняя по
зеленому сукну розовый шар “папашку”
коротковатыми киЯми среди ос, комаров
и отдохновенствующих.
Два дня у нас в бунгалке жила горбатая
лягушка, совершенно оцепенела от
голода; пытались ей подсунуть
кормового комара, так она, дура,
неподвижное не жрёт. Вообще, живности
всякой, говорят, много, - пьяный в жопу
голос женщины за стеной: “Ой, клещи
всюду кусают! Даже в постели!” - и
следом - неразборчивые мужики сквозь
баян. Поэтический вечер всё никак не
может пройти - перенесён на завтрашнее,
не праздничное, ординарное утро. Эдик
всё суетился, суетился, пока директор
не предложила ему “этих писателЕй,
что добавку клянчат” выпустить на
крышу столовой, чтоб мы, значить,
оттудова вешшали, ассенизаторы и
водовозы... Отдыхаем, бля!
А семнадцатого июня - сегодня - Эдик с
утра запсиховал, что поэты (мы) должны
быть выступленными (ничё, девчонки, -
один раз не пидарас), а праздничные
призы - разыгранными, поэтому он бегал
от нашего бунгало к бильярдной,
сочинял при помощи нас вопросы для “конкурса”.
В конце концов, на призыв явиться в
столовую для встречи со знаменитыми
сибирскими литераторами и для сатори
уважаемые отдыхающие не откликнулись.
Мы забились в радиорубку и пока Эдик
заламывал руки в коридоре, читали “Из
жизни ёлупней” в микрофон.
Над бунгалами, Обью, берёзами et ceteroй
разносились могучие строки. Потом мы
встретились с публикой в “видеосалоне”,
читали лиричнейшие свои стихи, и -
прозу. Публики было человек девять,
посему перед сменившим нас на подиуме
т. Литвиным встала задача, обратная
иисусовой - распределить меж этими
людьми тридцать призов. И он сдюжил: он
он ОН вручал призы даже за отказ
отвечать на вопросы викторины.
Сейчас мы сдали бельё и ждём инспекции,
которая примет или не примет наше б.......
В эфире нас сменили блатные песни. “Тебя,
как рыбу к пиву, подают...” Лето
стоит на дворе. За обедом беседовали о
том, куда в августе лучше податься из
Польши - во Францию ли через Deutschland, в
Италию ли скрозь ЧeskoSlovensko и Ёsterreich. Ели
споро и с аппетитом (гороховый суп,
котлета с несолёным рисом, кисель из
скоморошки).
Птица поёт, бабочка летит, радива
замолкла. АФ ловит комара и отрывает
ему жало. На память о базе отдыха.
З А Н А В Е С .
Июнь
90, Апрель 91 ( Лазурный Берег - Биверли
Хиллс).
Приложение
номер три: почему у меня никогда не
болит голова. Совершенно секретно.
1. Общие указания.
1.1. Руководство по эксплуатации
распространяется на игрушку “бегущая
мышь”, которая позволяет наблюдать
имитацию движения мыши, а также дает
навыки ребенку в выполнении
несложного ремонта (замена нити “спандекс”
после ее износа на запасную).
1.2. Во избежании поломки игрушки
необходимо выполнять следующие
действия:
А) перед применением тщательно вымыть
руки, надрезав и сняв обертку с
суппозитория, лежа на спине, ввести
суппозиторий во влагалище, протолкнув
как можно глубже,
Б) удерживая одной рукой за кольцо,
отпустить корпус игрушки. Под
действием собственного веса нить
должна размотаться с катушки.
В) опустить катушку на пол, после этого
отпустить кольцо с нитью - мышь
побежала.
1.3. Для проверки работоспособности
игрушки необходимо: удерживая одной
рукой за кольцо, вытянуть нить и
опустить игрушку на горизонтальную
поверхность отпустив кольцо мышь
должна начать движение. Движение
характеризует нормальное состояние
игрушки.
Зимой 78 года я жил в
Москве, учился в институте, но оттуда
меня выгнали, а когда с горя я ушел в
небольшой запой - выгнали и с работы.
Единственное, что у меня к февралю
осталось - комната, которую сдавала
мне одна родственная старушка за
небольшую по причине родства плату.
Шикарная по меркам сегодняшнего дня
была квартира: из туалета видны
кремлевские звезды, но тогда я не
ценил этого, потому что был одинок. Я
сидел в этой комнате за столом и
пытался думать о своем будущем, однако,
у меня ничего не получалось. Тогда я
решил выпить чаю, и тут в комнату вошел
один мой странный знакомый. Он сел на
диван и интимно спросил: “Как дела?”.
Я поставил на стол горячий чайник,
включил радио и во многих словах
рассказал ему, что не знаю, как жить
дальше.
“Понятно” - многозначительно сказал
он, вынимая из бокового кармана тела
папиросы, а из внутреннего - бумажный
фунтик, в котором, как я сначала
подумал, были семечки, а оказалась
сухая трава. “Слушай, я теперь
начальник опер отряда по борьбе с
наркоманией и проституцией. Я могу
тебя туда принять.” - сказал он. Я
подумал, это то чего мне не хватает:
отдел по борьбе со свободной любовью и
радостью жизни. Радио заговорило о
гонке вооружений. Мой знакомый
закурил и дым его папироски был для
меня, как ветер дальних странствий для
пятнадцатилетнего капитана.
По вечерам мы околачивались возле
гостиниц, со строгим видом уводя с
собой пару-тройку “девиц”. Составив
протокол, мы их отпускали с миром и
наказом “никогда больше этим не
заниматься”. Иногда мы ездили по
адресам, от которых пухла записная
книжка моего знакомого. Там мы
находили людей с остановившимся
взглядом и тоже забирали их с собой. Мы
были, как сизифы у себя в аду, то есть
на своем месте. Также мы выполняли
всякие мелкие поручения и дежурили
время от времени в Управлении.
В конце апреля была Пасха. Милиционеры
и их добровольные помощники ушли в
отцепление к церквам, а меня и еще
двоих оставили принимать и
регистрировать правонарушителей,
которых в эту ночь ожидалось довольно
много. О дежурстве я знал с утра,
поэтому день провел не впустую и
принес с собой три бутылки портвейна.
Оказалось, что мои сослуживцы тоже
прихватили с собой портвейн и
достаточный ассортимент закуски.
Мы порадовались однородности
напитков и сели разговляться в
красном уголке прямо под портретом Ф.Э.Дзержинского,
разложив все на зеленом сукне
бильярда. Сначала пили, тостуя: за
Железного Феликса, за Христа, за
женщин, и прятали бутылки, попугиваясь
начальствами. Но после третьей
емкости тосты сами собой забылись,
беседа потекла, а товарищ, которого
звали Эдмунд, принялся рассказывать,
по-моему, с середины, удивительную
историю, о том как он ехал откуда-то в
родной Новосибирск на машине и
подобрал двух голосующих студентов,
которые, оказывается, были жертвами
спонтанного временного сдвига: их
забросило к нам из сорокового года.
Когда они это осознали, то на коленях
просили вернуть их обратно. Они
говорили, что если не поспеют утром на
какие-то сельскохозяйственные работы,
их посадят на пять лет. Я задавал
рассказчику невнятные вопросы, он
невнятно отвечал на них, и в конце
концов устал и уснул, закатив голову в
лузу. Мы остались вдвоем и после пятой
бутылки замолчали вовсе.
В этот момент открылась дверь. Наш
уснувший товарищ упал со стула, не
переставая спать, под столом задорно
зазвенели куда-то поехавшие бутылки. В
красный уголок вошли милицейский
старшина и мой странный знакомый с
блестящими красивыми глазами. Они
привели двух проституток, осмотрели
комнату, нас (я почему-то отдавал им
честь) и, ничего не сказав, ушли. Я
понял, что нужно составить протокол.
Из числа представителей закона,
находившихся в помещении, это умел
делать один я. “У вас не найдется э-э-э
ручки и... мнэ-э... бумаги?” - спросил я у
задержанных девушек. Они ответили, что
нет, не найдется, и вообще, протоколы
составляют на специальной бумаге, и
чтоб я не валандался, побыстрее делал,
что положено и отпускал их, потому что
их ждут. Я им браво козырнул и вышел в
коридор. И очень быстро там заблудился.
Я блуждал по каким-то лестницам, крича:
“ау”. Ночная техничка подошла ко мне,
я обрадовался и стал объяснять ей, что,
мол, красный уголок, проститутки,
бланки...
Она не удивилась, выдала мне бланки,
ручку, и даже любезно проводила до
дверей красного уголка, крепко держа
за локоть. Задержанные спросили, где
это я шлялся. Второй оперативник,
Виктор, смотрел на них сурово и не
мигая. Я попытался сесть на стул, но
его сильно качало, поэтому одной
девице пришлось держать меня за плечи.
Вторая же в это время писала под мою
диктовку протокол на себя. Мне было
трудно диктовать, потому что я вдруг
забыл много слов. Например, слово “гостиница”,
и пытался заменять его на “вертел”,
засевший в моей голове прочно. В конце
концов державшая меня жрица любви
принялась диктовать своей коллеге
сама. Затем они поменялись местами, на
чем я очень настаивал. Наверное, это
была трогательная сцена. Во всяком
случае, Виктор плакал, глядя на нас.
Наконец, все было кончено, девочки
расписались и ушли. Мы с Виктором
запели “Червону руту”, Эдмунд
проснулся и присоединился к
большинству. Потом я объявил своим
друзьям, что устал от столичной жизни
и предложил вместе податься в
белорусские партизаны.
Потом я подрался с Виктором... Но тут
снова появились старшина и мой
странный знакомый. Они привели
мужчину лет 35-40, который находился
примерно в той же стадии опьянения,
что и мы. Он рухнул на стул. Действуя
автоматически, я вынул из его кармана
бутылку портвейна и спрятал к себе под
пиджак. Приказав товарищам составить
на Георгия Валентиновича(так он
представился) протокол, я покинул их,
отыскал туалет и там вылил в себя вино,
сидя на унитазе.
Дальнейшие мои действия были
установлены позже, при помощи
очевидцев. Я вырвался из здания
Управления на простор речной волны, и,
повертевшись на месте, решительно
куда-то пошел. Это наблюдал из окна
дежурный. Оказалось, я решил
установить советскую законность
около гостиницы “Будапешт”, но,
видимо, по дороге с кем-то подрался,
поскольку объявился у “вертела” в
частично разорванной одежде и со
следами крови чужой группы на лице.
Публика, находившаяся у входа, с
удивлением меня лорнировала: я
зигзагами карабкался по ступенькам,
падал и громко ругался. Все-таки я
добрался до дверей... Постоял в
раздумье, выбрал себе жертву, схватил
ее за локоть и вымолвил: “пройдемте!”.
Меня, в общем, даже и не били, а просто
спихнули пинком с лестницы, а когда я
затих внизу, двое юношей отволокли
меня в скверик неподалеку и бросили на
мать-сыру-землю, на молоденькую травку
- сил набираться.
Около семи утра меня обнаружила
старушка, прогуливавшая сенбернара.
Она страшно испугалась, увидев мой “труп”,
но нашла в себе силы вызвать Скорую
Помощь... У Склифосовского я совершил
стремительную карьеру. Сначала меня
определили в реанимацию, затем
переместили в палату для безнадежных,
а затем, поскольку я не приходил в
сознание четыре дня, решили “актировать”,
то есть списать в мертвецкую.
Но тут мое смирение, все более
напоминавшее трупное окоченение, было
вознаграждено: я попался на глаза
одному хирургу-диссертанту, которому
надо было сделать множество
трепанаций. Чего добру пропадать? Он
решил поупражняться и на мне: вскрыл
череп, удалил оттуда полкило
запекшейся крови, и на следующий день
я открыл глаза. А еще через день
рассказал ему свою историю - ту часть,
которую помнил. После чего он стал
относиться ко мне как-то неформально.
Ну, а еще через два дня я уже собирал
чинарики в туалете. Так вот, с этих пор
у меня никогда не болит голова. Даже с
самого жуткого похмелья.
История эта, вполне реальная, была
рассказана авторам литератором-лесником
из Н-ского Академгородка Вадимом
Ганьшиным. А записали мы ее в
литературном виде с примесью
некоторой отсебятины по просьбе
Толика Скачкова, который поступал во
ВГИК, где на творческий конкурс
требовалось представить историю из
жизни. А Толик, он о литературе
высказывается так: “Я придумать все
что угодно могу. Мне записывать трудно”.
Короче говоря, в институт его не
приняли под тем предлогом, что дураки
в кинематографии не нужны (статья 7б “Расписания
болезней МО СССР”), так что он махнул
на все рукой и уехал на дачу Кшиштофа
Занусси строить планы на будущее. А
рассказ - на службе мира и прогресса.
БОРТОВОЙ ЖУРНАЛ №4
14.М.90г. - 17.М.90г.
По томскому времени в полпервого ночи
уже 15 мая я, Макс “Сатисфэкшн”
Батурин, ранее не судимый, АФ и Толик
Скачков выехали из Томска в
Красноярск пока на электричке с
перспективой пересесть в Тайге на
поезд. В Крас-ке должны мы с АФ
выступить на Вечере авангарда. В
Авангардии - вечер! Хотим Петропалыча,
гостящего у родителей на Плодово-ягодной
станции, повидать также.
Близимся к Басандайке. Готовятся
выходить мужики с холодильником. Мы
поговорили о Сибири, её истории,
богатстве её недр и перспективе
отделения от метрополии. За окнами -
тьма, впереди - Тайга, слева и справа
колючая проволока, за которой -
колонии, не то общего, не то строгого
режима. Отступать некуда.
АФ после случая с амитриптиллином в
бийском поезде, когда внезапно
очнувшись на полном ходу, он не смог
вспомнить, кто он такой и куда едет,
решил больше таблеток не пить. Столь
переменчиво сердце людское! Зато
свобода воли налицо. А я насчёт
таблеток - не знаю, не знаю... Просто
пить - хочется. Хочется ждать Тайги в
этой связи.
15 МАЙА 90.
Световой день ужо.
Сели ночью в Тайге на “Новосибирск -
Иркутск”. Скачков взял билет на
вокзале, в первый вагон, но подделал
его в наш с АФ вагон №6. Доехали
нормально, особенно я, всё-ж-таки
принявший друга амитриптиллина
внутрь.
В Красноярск въехали часа в 14.
Отправились по наколке Федяева (которую
он дал по телефону из Томска,
собираясь в Омск, нам, находившимся в
Новосибирске) на троллейбусе №5 до
Дворца Молодёжи, где пытались
выяснить, не выступаем ли мы у них.
Замдиректора обзвонила что могла,
выяснила, что выступаем мы в ГорДК, а
где жить будем, нам там объяснят. Что ж...
Пошли, объяснённые, где - в ГорДК. И
сразу же встретили Федяева со
товарищи, они стремительно убедили
нас, что жить будем в гостинице “Юность”
при Дворце. И действительно, - мы
пришли туда и вселились все, включая “левого”
Скачкова, в трёхместные нумера. Я, АФ и
Толик - вместе. Только присели в нумере
на кровати, стульев нет, пришёл
Сухушин, спросил где ближайший или
какой угодно винный магазин. При себе
он имел пищевой бак с краником, куда
можно складывать бутылки, а можно и
просто жидкость наливать.
Удивительная вещь в арсенале группы “Волосы”!
Про магазин мы хотя ничего не знали, но
благословили Аркашу на
самостоятельный поиск, дали денег.
События пошли впереди нас. Сейчас 17.00.
Есть народное мнение, что: кефир и
бланшированная сельдь иваси в масле
женским половым органом пахнут. А вот
в поезде №174, проснувшись вскоре после
станции Козулька КЯР.ЖД (Родина
Петропалыча!), стали мы с Максом
осуществлять столь милый его сердцу
satisfaction (под знаком которого он живёт
мужиком последний год с лишком), есть
печение Толика и запивать его
кипятком титана. Я выпил последние
капли, а Макс, оставшись с навязшим на
зубах печением, пробурчал: “Что ж, я не
маленький, хуй пососу”. Так вот
ляпнешь, не подумав, а потом
придурковатые красавицы интересуются,
вы оттого ко мне не пристаете, что
Великий пост соблюдаете, или оттого,
что пидарас?
ПОВТОРЯЮ: 16 МАЯ.
Восстановление всей цепи событий
вчерашних вечера/ночи невозможно,
потому что все нажрались питьевым
спиртом по 21р. 70к. бутылка вперемешку с
томатным соком, и не осталось ни
одного вменяемого лето- и баснописца.
Вечер авангарда, как мы и ожидали,
оказался полной херней. На стенах
картины местных шизофреничек, на
сцене - поют - или хорошо знакомые (“Волосы”)
или такие, которых даже Януш Корчак из
чистой жалости лично бы отвел в
газовую камеру. Мы вышли на сцену
последними, втроем, одолжили из
первого ряда ребенка, поставили на
клавиатуру рояля, по которой он с
удовольствием ходил (хотели авангарда,
касатики? Получите.) Прилегли на сцену
в обнимку с микрофонными стойками и
вразнобой зашептали свои стихи.
Такого успеха не имел даже Хлебников! -
всего за двадцать минут от пятисот,
примерно, зрителей в зале остался
десяток, приблизительно, мужиков,
громко обсуждавших - стащить нас за
ноги со сцены или не стащить. Потом
устроительница всего Л.Астраханцева
со слезами на глазах пыталась
отказать нам в обещанном гонораре, но
мы ее заломали.
Однако, главным событием дня, конечно,
было знакомство с Андреем
Геннадьевичем Поздеевым, патриархом
живописного модерна в Сибири, из-под
мольберта которого вышли и П.П.Гавриленко,
и много других мастеров пустоты. Если
бы Петропалыч в прошлом году не сводил
Макса к Андрею Геннадьевичу, тот бы
нас не принял, потому что опасается
незнакомых молодых людей. Трое для
него уже “как вас много”. Но -
обошлось, не нахамили, пили чай с
вареньями и задавали почтительные
вопросы о природе творчества. А
Поздеев, маленький, похожий на Пикассо,
переодетого пенсионером, посасывал из
блюдечка и отвечал, что у него сейчас
нет особо времени об этом думать. “Рисую
много, - говорил он, указывая на
гигантские, в два его роста, картины. -
Рисую, рисую, целый год рисую. За год
холстов сто выходит. Потом из них беру
шестьдесят-семдесят, и - на помойку...”.
“Почему?!” - простонали мы. “Потому
что - гОвно.”. - добродушно пояснил
Андрей Геннадьевич.
Когда, с в корне изменившимися
взглядами на искусство, мы спускались
по лестнице, Макс задумчиво сказал: “Надо
бы к этой помойке своего человека
приставить”. Навстречу нам
поднималась приятная дама с букетом
колбЫ в руках. В полуметре от нас она
остановилась и сделала шаг назад,
предварительно побледнев. “Мы от
Поздеева.”. - проворковал ей знойный
брюнет Скачков. “Ах...”. - только и
сумела вымолвить дама. И мысли о
групповом изнасиловании покинули ее
сердце.
Погода позавчера в Красноярске была
хорошая и тёплая, супротив
последующих дней вплоть до дня сего (правда
сейчас, подъезжая к Мариинску и
проснувшись, обнаружили обратное её
поступательное движение к лучшему).
Отбыли из гостиницы, поехали, плевав
на планировавшуюся встречу с
устроителями концерта, к Петропалычу
на Плодово-Ягодную станцию, где он у
своих престарелых родителей вот уж
неделю пребывает - матушка ногу
сломала, и он, забросив в Томске
марание холстов, помогает папе
засевать огород, а любимый сын и внук
Павел Петрович Гавриленко
оттягивается в полный малолетний рост.
Поехали на 46 автобусе в надежде
пересесть на 26 автобус, единственный,
путешествующий на эту станцию. Со
всеми плюсами и минусами, вытекающими
из сего положения, ниже мы и
столкнулись. Поехали, ёлупни, в час пик.
Наш автобус с полчаса простоял на
светофоре в районе путепровода - там
вообще чудовищный у них перекрёсток -
куча машин, тьма грузовиков, газ, чад,
население, перебегающее дорогу, как в
последний путь, лавируя между
транспортом трудового советского
города. Мы вышли, перебежали дорогу,
лавируя, стали ждать двадцать шестого.
Ждали долго, сидя на бетонной такой
хреновине, а, нужно заметить, что перед
стартом из гостиницы я похитил с
администраторской стойки красивую в
плексиглазе надпись “МЕСТ НЕТ”,
которую мы поместили рядом с собой.
Наблюдали двух крайне подержанных
мужчин, один из которых держал в руке
жёлтый портфель, а второй на него
претендовал. Из его криков (а
претендент время от времени начинал
призывать на помощь каких-то “товарищей”,
возможно, нас), мы поняли, что в
портфеле находятся: мыло, зубная щётка,
бритва и полотенце. Вскоре оба мужика
обнялись и, невзирая на мчащиеся авто,
моторы и камионы, шофёры которых
скорости не сбавляли, похоже, уже
видели обоих в гробу, перешли на
противуположную остановку. Был ещё
один, третий, с бездонным взглядом, в
куртке из заменителя кожи, мятой и
чёрной, словно побывавшей в жопе у
негра. Он ждал автобуса в пос. Таймыр,
сидя рядом с табличкой “Мест нет”.
Счастливец занимал последнее.
Когда желанная колесница прибывала,
он вздыхал, медленно поднимался и
медленно шёл к дверям. Так медленно,
что они успевали не спеша закрыться
как раз перед его спокойным лицом.
Мужик вздыхал и возвращался на место.
Мы успели пронаблюдать четыре его
попытки (да-да, вернёмся к нам),
истомлённые ожиданием, измученные
обилием и разнообразием номеров
автоматических бусов, среди которых
не было только нужного нам, начали
сомневаться в правильности (в смысле
соответствия Дао) похищения
упомянутой таблички... И разбили ее об
асфальт, чтобы исправить карму. После
чего совладельцы портфеля перешли к
драке. А ещё через каких-то полчаса №26
- прибыл..
На Плодово-ягодной нас встретил
изумительный лесисто-холмистый
пейзаж.
Настучали мысленно АФ по башке за то,
что забыл фотоаппарат в номерах. Я, как
бывавший в прошлом роке на
исторической родине мэтра Гавриленко,
повёл неофитов к усадьбе. Перейдя
ручей по буколическому деревянному
мостику, они обнаружили в себе желание
помочиться - так велико, полагаю,
волнение было. Желание удовлетворяя
(satisfaction, fucking shit!) , Толик нашёл
пятиалтынный между кустиками
изумрудного мха. Подобрал его, и мы, по
моей памяти и наитию, отыскали улицу
Пасечную, 14, где в огороде копошился
родитель мэтра, в последующие пять
минут проявивший себя подлинным
бодхисаттвой. Привожу диалог для
примера/назидания:
- Здравствуйте! А Петя-то дома? Мы вот к
нему из Томска приехали.
- А хрен его знает!? Вроде дома был, а
может, и ушёл куда... Пойду посмотрю...
- Да, - (чтоб не пугать старика нашим
возможным тройственным ночлегом).- Вот
приехали из Томска выступать,
вселились в гостиницу, и сразу сюда -
Петю повидать.
Старик ушёл в хату, через несколько
минут вышел и спокойно молвил:
- Сейчас выйдет.
И ОН вышел: он вышел, повёл
с нами беседу о погоде, об экзистенции,
о сельском хозяйстве, о видах на жизнь
и ценах на землю. Он был мужественно-пасторален,
полуобнажён и бронзовокож. Нас
накормили в летнем домике чем-то очень
свежим и вкусным. Макс, коллекционер
всего, сияя, отлепил этикетку “Жемчужина
Азербайджана”, и мы совершили
прогулку в лес - на круглое озеро, где
запечатлевали друг друга на слайды,
размещаясь живописными группами на
огромном пне. Потом П.П. с сыном
провожали нас на автобус, да ещё
встретили по дороге товарища детства
Петропалыча, бандита-рецидивиста,
застенчивого мужчину подшофэ,
чувствовали себя удивительно покойно.
Вернулись в свой Дом Казака и
Крестьянина часам к 22, где с Федяевым и
федяевцами + Лина Астраханцева +
местные какие-то культурфраеры
приняли участие в акции под девизом “вырвались
томичи с безалкогольной родины - и
понеслось...” Это было круче, чем
сэтисфэкшн, это была НОЧЬ, КОГДА
ПАДАЮТ СЛОНЫ. Неутомимый и
всепроникающий Аркаша Сухушин
закупил абсалютна нецэнзурнае
количество питьевого спирта и с
помощью томатной пасты приготавливал
“кровавых мэри”, в результате чего к
утру унитазы в наших нумерах
выглядели так, словно в комсомольском
отеле работал Потрошитель, а Ник.
Федяев принимал ванну, залив водами
пол ванной комнаты, то бишь, на полу,
собственно, её и принимал, а потом
набежавшая волна вынесла его в
коридор прямо под ноги собравшейся от
ужаса уходить m-me Астраханцевой, и он,
обнаженный, ничком целовал ее туфли, а
Макс сквозь сон пытался писать в окно
и чуть не выпал, да был вовремя пойман
Скачковым. Надо ли гаворыць, шта на
следующий день мы были готовы
показать высокий класс
художественного авангарда? Надо ли
гаварыць аб этом, шановны сябры?
РУССКО-УЗБЕКСКИЙ
РАЗГОВОРНИК(По данным Эгемберды
Кабулова )
Ищ
- работа.
Ищак - рабочий
Коарным очты - я голоден.
Учинчи боласынмы? - Третьим будешь?
Хайям - гениталии.
Тухум - яйцо (человеческое).
Джоник (Шестаков) - Сиражеддин.
Одам - человек.
Чимчик - птичка.
Нема керек? - Что хочешь ты?
Озинны юм - закрой рот.
Ичищ барма? - Выпить есть?
Кюзайнэк - очки.
Куяш - Солнце.
Неч пул? - Сколько стоит?
Отыр - садись.
Койнот - Вселенная.
Нухта - точка.
Ошкозан - желудок.
***
Идёшь по коридору, а он качается, а на
полу его во всю длину лежит ковёр, а
сверху ещё двухсторонняя дорожка,
которую нерадивые проводницы-студентки
переворачивают вместо того, чтоб
пылесосить. Они ездят на поездах летом
и не умеют орать на пассажиров, а
наоборот - суетятся, эти же - в кителях,
осенне-зимне-весенние, всё умеют, они
гогочут в своих служебных
помещениях, жрут там спирт,
обделывают какие-то делишки (вид, по
крайней мере, у них такой), и хочется,
идя по шаткому коридору ни краем
одежды не задеть их, не задержать
взгляд на их лицах, не узнать о них
ничего, а только идти, идти, а потом
сразу выйти на своей станции, которая
превратится в город, едва лишь
покинешь вокзал и повстречаешь в
недалёком сквере проводницу
позапрошлого лета, у которой был в
зайцах до самой белокаменной, а она в
твоих яйцах живет до сих пор
метаболическим воспоминанием о не
случившемся, случившемся не так,
излившемся не туда. Вот она стоит
перед тобой, но ждет не тебя, даже не
человека ждет она, милая, а чуда,
опустив лицо в букет маков. Она,
которая не любила тебя так, что ты
возбуждался от одного ее отсутствия,
знает все об одиноких ночах на колесах.
И путевые обходчики сходили с ума,
когда ее поезд проносился мимо, и
переводили все стрелки в тупик, и были
уволены за профнепригодность. А ты
спасся. Теперь все будет хорошо, ты
заработаешь много денег, достигнешь
наконец просветления и умрешь в
Катманду.
***
В нагретом прямоугольнике жизни табак
дней сгорает грустью о ещё не совсем
ушедшем, опадая пеплом невозможности
сохранения внутри улетевшего в космос.
День сотворения печали шуршит внешним
дождём, твоими слезами и моей
беззвучной истерикой.
Тихо перелистывается наполовину
непрочитанная, теперь уже
безвозвратно, страница. На следующей -
всё залито кровью. Перелистнётся ли
она? - кричит тоскующий о пожелтевших
липах нездешний и навсегда одинокий...
Мы с Максом
вернулись из Барнаула. А могли и не
вернуться. По порядку, но вкратце.
Сумрачным октябрьским утром мы
выгрузились из поезда “Томск-Барнаул”,
чувствуя себя не только не
выспавшимися, но еще и специальными
корреспондентами газеты “Молодой
Ленинец”. В Барнауле проходил
фестиваль “Рок-Азия”. Музыканты и их
клакеры жили на привокзальной площади
в одноименной городу гостинице.
- Мы из томского “Ленинца” приехали. -
представились мы, возникая на пороге
комнаты с табличкой “Оргкомитет” на
двери.
- Ну и что? - спросили нас.
- Нам сказали, что здесь места
забронированы.
- Неправду сказали.
- А что нам делать?
Вопрос повис в воздухе, но никто из
комитетчиков не обратил на него
внимания. Все были заняты. Надо
сказать, что в этом городе я родился,
каждое лето приезжал сюда к бабушке,
радовался жизни, но времена настали
другие, бабушка умерла, город я
позабыл, и мы с товарищем, стало быть,
находились в равном положении сирот
казанских.
- Пойдем. - сказал Макс, поправляя на
куртке значок с надписью “Лаптевский
морж. Берегите”.
- Куда? - спросил я с надеждой. - На
вокзал? Обратно?
- Наверх. - ответствовал он, отдирая от
запястья левой руки какую-то коросту
Там наши “Волосы” - Федяев, Чернышов -
впишемся к ним.
Молодость! молодость! Их было десять
человек в трехместном номере, шесть
музыкантов плюс халява. Номеров им
дали два, но Коля Федяев один сразу
аннексировал, чтобы в тишине и покое
принимать поклонниц своего большого
таланта. (“Я ему вчера звоню, -
рассказывал заспанный в расписных “бермудах”
Чернышов, открывший нам дверь -
Спрашиваю, чем Коля занимаешься? Ну
как бы тебе сказать, - отвечает Коля, -
любовью”.) Чернышов, видя какие мы
бедные, нас пожалел, повел завтракать
и наплевательским отношением к
собственному здоровью и экзистенции -
рассказывал сколько вчера косяков под
водочку выкурили - убедил нас, что все
будет хорошо и что все там (в гостинице)
будем... После завтрака мы снова
оказались в силах акцептировать
реальность: полный упадок культуры, в
коридорах воняет травой, грань между
мужчиной и женщиной стерта, столичная
рок-пресса с бодуна - протянутой для
приветствия руки пугается. “Отлично! -
подумал я. - Мы здесь не пропадем.” И
действительно, скоро мы уже получали
какие-то нагрудные знаки, “проходки”,
нарукавные повязки, переводные
татуировки, чуть ли не талоны на
молоко. Под фестиваль отведен
огромный ДК, надпись над которым РОК-АЗИЯ
я по началу принял за слово “вокзал”.
Всюду жизнь, беготня, панки лет
четырнадцати с гордостью
демонстрируют прорехи, милиционеры
скучают и крутят друг другу дубинками
у виска, хромой музыкант из Магадана
бредит про золотые самородки, на плече
у Макса рыдает красноярская
журналистка Лина, юные голландцы
бесплатно раздают свои записи; “Пойдем
пописаем - я угощаю.” - шутит москвич А.Коблов,
нашего друга Чернышова тошнит на
пресс-конференции, его уводят под руки,
“хелп ми!” кричит он каким-то японкам
в лица, ко мне подходит нечесаная
гирла, говорит, что у нее дедушка
полковник ГБ и предлагает съездить за
травой на мои деньги. Съездили,
вернулись, на входе меня остановил
здоровенный лейтенант и обнюхал.
- Одеколоном пахнет. - сообщил он
товарищу.
- Брился, наверное. - отреагировал на
информацию тот и выпустил мой локоть.
Пакет с травой лежал у меня в
нагрудном кармане. Пижон!
Вернувшись к гостинице мы сразу взяли
две “столичных”, местных, паленых. Мы
- это мы, а также Слава Кудрявцев и еще
один федяевский музыкант, не умею
сейчас припомнить кто.
Столичную продавали возле гостиницы
прямо из стены. Отверстие в ней,
конечно было, но такое маленькое и
узкое, что туда руку было боязно
просовывать. В нагрудном кармане у
меня, как, наверное, помнит читатель,
лежал пакетик с растением, но,
поскольку, мы с Максом в описываемый
период старались жить мужиками, по
совету редактора журнала “Томский
Зритель” С.Черноярова, то решили “не
мешать” и, следовательно, с
товарищами не делиться. Вскоре
выяснилось, что с товарищами нам
скушно. Мы с ними и дома пообщаться
можем (хотя не общаемся), и мы, совсем
как в кино, отправились за спичками.
Потом, в течение ночи мы этот маневр
проделывали раза четыре: выходили
прикурить, а возвращались “с людями”.
Слава и друг его очень этому
радовались, говорили потом, что они
так весело никогда не пили. Сначала мы
привели на арену нашего цирка девушку-редактора
из Владивостока. И полчаса все
смотрели на ее бюст, не стесненный
лифчиком, упруго-колышащийся под
тонким свитерком, пока владелица его
рассказывала о литературной жизни
Дальнего Востока. Затем пред очи
музикмахеров предстал руководитель
группы “Письма мертвого человека”,
совершенно мертвый на вид, он думал,
что мы собираемся предложить ему
ангажемент в Томске, а когда понял, что
ошибся, встал и молча ушел. Но венцом,
шедевром нашей деятельности
оказалось знакомство в коридоре в три
часа ночи с вильнюсским эротическим
театром который почти в полном
составе зачем-то бродил по гостинице:
две барышни под тридцать, симпатичные,
с ногами, но ничего ТАКОГО.
- Пойдемте к нам, - просто сказали мы. -
Нас четверо. У нас водка.
- Сначала к нам, - ответили девушки. - У
нас колбаса.
В их номере сидел длинный, на спичку
похожий, человек. Он сидел посредине
комнаты просто и бессмысленно.
Кажется, он не был особенно пьян.
- Смотри-ка, - сказал я ему вместо “здрасьте”.
- На ксендза похож.
Почему я так сказал, что у меня из
подсознания выплыло?
- Я не ксендз, - обиженно ответил
сидящий. - Я продюсер.
Он представился, но его басурманское
имя я сразу же забыл, тем более, что
идти с нами он отказался. Мы забрали
третью барышню, помладше товарок, она-то
и щекотала мне спину, видимо, у
литовцев так принято, когда мы все, и
колбаса, спускались в наш номер, где
наши друзья уже пребывали в состоянии
тропического экстаза.
Под утро все чувствовали себя неважно.
Закончился напиток, закончилась
пленка в аппарате примкнувшего к нам
фотографа Жевачко. Девушки закончили
демонстрацию пластических поз и ушли.
Я встал у окна и заметил внизу
автобусную станцию. Попрощался с
товарищами, вышел и направился туда.
Купил билет. И вскоре уже любовался
прянично-цементными красотами города
Искитима, приморскими бульварами
Бердска, очаровательными хрущевками
Академгородка. И вернулся домой.
Сейчас я курю алтайское лето
вещи поют по всему дому
Я позволяю им все что угодно
кофе - сбегать и теряться - ключам
В жизнь воплощая навык Сизифа
несколько дней я тебя не видел
“Два больших сибирских писателя
ожидают своего старшего товарища Колю
для совместного расширения сознания с
последующим выходом в астрал”. Такое
объявление поместили мы в одной из
местных газет. Он прочел, он
откликнулся, сообщил, что придет, и
чтобы папиросы приготовили. Снова был
вечер, еще более осенний, чем неделю
назад. Мы, двое, сидели в комнате с
черным окном, дымя необычно длинной
папиросой и ждали дефлорации мозга.
Альбом ранних рисунков Отто Дикса
лежал перед нами. Двухтомник Блока.
Заварочный чайник. Пишущая машинка.
Шагомер. Фиалка в горшке.
Позвонили в дверь: Коля пришел! Мы
бросились открывать. Он почему-то
стоял у лифта. Зайдя, задал странный
вопрос: вы курите?
Рассказ Коли на следующий день. Я
звоню. За дверью полная тишина. Звоню
настойчиво, потому что - приглашали, и
в окне я свет видел. Тишина. Подождал,
что ж, думаю, жаль, что не удалось
послушать начальника транспортного
цеха.
Вызываю лифт, в этот момент слышу, за
дверью кто-то тихо скребется.
Заинтересовался, жду, что будет. Еще
через минуту дверь приоткрывается на
ширину ступни, и оттуда изнутри
появляются два бледных встревоженных
носа. “Это ты? - спрашивают. - Ты, Коля?
Ну, заходи, заходи...” Ничего себе,
думаю, в гости пришел. Снимаю пальто,
достаю сигареты, покурим, говорю,
мужики: молчат, переглядываются. Вы
курите? - спрашиваю. Тут Филимонов
пятится от меня и тихо спрашивает: “В
каком это смысле?” Вот это и есть - два
мира, два детства.
Мы углубились в кресла все трое. Коля
взял “траву” в свои руки, он здорово
ловко потрошил папиросы, наполнял,
зачем-то подслюнивал. На него было
очень приятно смотреть.
- Коля... ты среди себя открыл “быстроупак”.
- похвалил я его.
- Какой русский не любит быстрый упак. -
радостно ответил Коля.
Его улыбающееся лицо реяло над телом,
как флаг. Макс осторожно трогал
пальцами клавиши машинки.
- Макс машинке массаж делает. -
обрадовался я.
- Нет, он печатает... он печатает. -
смеялся Коля.
- В ПУСТУЮ!
- А ПУСТАЯ уже доверху...
- Дураки, - сказал Макс. - Я проверяю.
Если не проверишь...
- Не похеришь! Коля, давай дуну!
- Дуй!
- Ха-хха-охха. Раз Дуй и Два дуй!..
- Тебе дуну...
- Я себе сам щас как дуну...
Затем нижнюю половину тела и пищевод
поразила тяжесть. Я пил воду, но она не
смачивая внутренностей, как ртуть,
проскальзывала вниз и тяжесть
усугубляла. Холодные пальцы лежали к
югу от мозга. А в мозгу творился
варнакал, что- то противоположное
карнавалу. Я чувствовал, что мозг
состоит из отсеков и ступеней,
некоторые ступени уже отделились, я
хотел предупредить товарищей, чтобы
побереглись:
-У меня ступень отделилась!
-А мы в лифте, понял, мы в лифте.
-А он застрял ваш лифт!
Потом Коля пошел на кухню делать
ирландское рагу и спросил, кто с ним, а
кто против него. Ты кричи с кухню, что
ты туда кладешь, сказали мы ему, а мы
будем на машинке записывать.. Ты
только клади все, не думая, сказал я, не
думай, что соли нет. Не думай, черт тебя
подери! Соль все равно осталась только
в муниципалитете. Клади побольше
электричества, чтобы лучше готовилось,
возьми электричество отсюда. У нас
машинка с изоляцией. Меди в ней нет.
Медь с электричеством полетели на
кухню. Вода холодная. Нож острый. Косяк
последний, нет, предпоследний, а кто
курил последний, а последний еще никто
не курил, нет, мужики, сознаюсь, я
выкурил последний, осталось только
два предпоследних, представляете, как
мы обломимся: предпоследний выкурили,
а последнего - нет. Ошейник собаки в
рагу не клади. И деньги не клади. Мы на
них купим огня. Или у Прометея
прикурим. Город мертвых. С маслом и
сыром все лучше. В это я могу поверить.
Выше, выше. Спасибо. Клац. Теперь вы
вдвоем. Вспышки нет. Отлично. Наша каша
горько плачет. Уронила в речку фак ю.
Получилось ирландское рагу и
донеслось с кухни. Английский. Коля.
Ухожу. Макс пошел говорить по телефону
с девушкой. Как они могут, у них же
совершенно разные гениталии. Мы
молчали. Я восхищался тем, какой у меня
глубокий рот, какое темное горло,
какое выпуклое сердце. Хорошо, что в
комнате не было зеркала.
Старость приходит из зеркала
с той стороны где пыль никогда не
сметают
Коля увидел, что его время порезано,
как колбаса: в одном срезе он
рождается, в другом сидит здесь, в
третьем - идет с женой по темной улице
и рассказывает ей об устройстве
времени, в четвертом срезе режут его
самого:
Меня пописали в драке
Приученные к ножам
Кости взяли собаки
Бессонницу - сторожа
“Коля, - сказал я. - Мы должны писать.
Только не от себя, это гордыня и сейчас
невозможно, но подумай, сколько
отличных парней умерло, не дописав. Мы
можем надевать их мертвые руки, как
перчатки и писать сами”. “Да, да!” -
отвечал он. И мы повернулись к черному
окну. Там, позади черноты, стоял
Довлатов, большой и серьезный, он как
бы одобрял мои слова, но и называл нас
дураками, напрасно целующими ноги
вечности. Мы не пригласили его войти,
мы испугались.
Когда пришел Макс, мы ему все
рассказали.
- Конечно, вы дураки. - сказал Макс. -
Какая еще вечность. Мы бессмертны.
И пошел спать.
ЭПИЛОГ
Письмо к девушке
Зейнеш,
или
История о том, как оттянулись мы с
братцем, когда
его жена и дочь были отправлены в
Ачинск.
Они были туды
отправлены, и мы несколько дней жили
мирно. Он, как переплётчик-любитель,
переплетал “Лолиту”. Я чего-то такое
тоже делал.
В один прекрасный день, уже к вечеру
пришёл к нам Андрей В. Филимонов,
представлять тебе которого нет
надобности, конечно. Он включился в
беседу о всякой всячине, посидел с
нами, послушал мелодии. Всё протекало
спокойно, как и в те дни, что мы
пребывали с братцем без него. Но,
видимо, спокойствие этих жарких
июльских, что ли, дней уже тяготило нас,
потому что, когда АФ собрался уходить,
без определённой, впрочем, цели, мы
засуетились, осознав, наверное, что с
его уходом вновь воцарится у нас
поднадоевшее спокойствие, и
неожиданно, а на самом деле
закономерно всплыла мысль о том, что
зря разве отправил братец жену и
ребёнка, и что надо выпить.
Наличными у нас было восемь рублей
филимоновских, а на книжке у брата
имелось сто инфлянков. Сберегательная
касса на остановке ТЭМЗ ещё
функционировала, мы отправились туда
и спокойно, безо всякой очереди, сняли
с протекающего через сберкассу счёта
Андрея А. Батурина 50 рублей. Попутно
братец вспомнили, что в каморе
музыкантов ресторана “Томск”, в
котором он трудится певцом песен в
коммерческом ансамбле, стоят себе и
стоят полбутылки водки, недопитые им
уже давненько, т.к. кабак закрылся на
спецобслуживание иностранцев,
прибывших в наш полуприкрытый город
по случаю международной конференции,
что-то там по лазерам. А ключа от
каморки у него не было - отдал товарищу
по службе. И мы пошли к руководителю
ансамбля и барабанщику Артуру Г.
Николаеву за ключом. Идя, весёлые,
обладающие суммой и перспективой (как
минимум полбутылки водки), по
проспекту им. В.И.Ленина, мы встретили
Б.Г.Привалихина, видного сибирского
миротворца. Он только-только вышел из
тайги, где had a good time с какими-то
америкосами. Вид у него был диковатый,
покусанный гнусом и измождённый. Он
сказал, что болеет, что находится в
ошизевшем состоянии по случаю горячки,
что скоро уедет в Америку навсегда (о,
эта исконная мечта русского,
белорусского, малорослого и многих
других народов!), и при этом посасывал
белый аптечный порошок, имея дурной
запах изо рта. Мы поболтали с ним о
каких-то делах, похохатывая и
признаваясь друг другу, что рады нас
видеть.
Когда мы с ним расстались, я сказал
своим спутникам: “Теперь я уверен,
что мы будем иметь анабазис, то есть не
только напьёмся, но и приключений себе
на жопу найдём”, - потому что я
давненько уже не люблю пить просто так,
ради употребления напитка внутрь, и
всегда стараюсь пьянку во что-то
весёлое развить. Хотя, честно скажу,
приключения я люблю бескровные и
желательно бесплатные (потому что
денег нет у поэтов никогда).
Мы добрались до кабака, забрали
полбутылки, купили там же ещё одну,
купили огурцов на базарчике рядом, и
пошли, палимые склоняющимся солнцем,
озадаченные довольно пионерской
проблемой: где пить? (Братец, почему-то,
несмотря на обладание изолированной
комнатой, очищенной, к тому же, женой и
дочерью, не хотел пить дома). Мы пошли
по Бульварной по направлению к центру.
Думали завернуть к Газукиной, но
вспомнили, что её дитя Наташа не даст
нам набрать нужного кайфа и, не заходя,
передумали. Шли дальше, попутно купив
газировки и хлеба - заботились о
закуске. Зашли ещё в одно место, но
обломились, и пришлось-таки идти к нам.
Где было всё очень хорошо - то ли
братец зря паниковал, то ли своей
паникой обеспечил нам всем хорошую
карму. Да - дело было 27 июля.
Выпив у нас под музыку и беседу эти
полторы бутылки, почувствовав себя
посвежевшими, мы ступили на стезю
анабазиса. Мы пошли в ресторан “Осень”
и купили там ещё две бутылки водки. В
это время мы ещё вполне владели собой,
просто хотелось продолжения банкета.
Братец чуть не остался в “Осени” :
какие-то кореша предложили ему
ничейную девушку, потенциальный факер
которой куда-то пропал. (Отбегая назад,
скажу тебе, что мы не поехали в
ресторан “Томь” за шампанским, как
хотели, ибо оно предпочтительнее
химической водки, но - там был банкет
иностранных лазерных специалистов).
Однако, в самый момент переговоров
факер появился, и предложение корешей
отпало. К тому же, за столиком, где мы
присели, началась драка, очень, тебе я
скажу, аккуратная: некий кавказец бил
одного из сидящих за столом ногами по
голове, но так прицельно, что сидящие
рядом, практически, впритык, могли не
только продолжать светскую беседу, но
и спокойно пользоваться ножом и
вилкой, как их еще в детском саду
научили. Короче говоря, братец
присоединился опять к нам, и мы пошли в
ресторан “Сибирь” - решения с момента
прихода с флаконами к нам домой
принимались автоматически. В “Сибири”,
несмотря на заполненность зала до
отказа, мы сели за столик к каким-то
восточным людям (опять!), знакомым
братцу по его кабаку, и выпили ещё
бутылку водки, чем-то невыразительным,
оставшимся на чужих тарелках,
закусывая. “Сибирь” стали закрывать
и мы покинули её зело гостеприимное
зало.
Владели мы собой неплохо, но кураж уже
пошёл наружу и вовне. Мы сделали то,
чего, будучи трезвыми, избегали : мы
абонировали таксомотор, развесёлые, и
поехали в ресторан “Томь” (причем,
вместе с нами вывалились из “Сибири”
и впали в авто сильно горячие девушки,
которые думали, что мы станем к ним
клеится и заблаговременно пели модную
тогда в кабаках песню “пацаны, пацаны,
вы держите штаны!”, однако мы мчались
сквозь ночь такие одухотворенные, что
даже между собой не разговаривали). В
“Томи” завершался лазерный банкет.
Веселье царило. Наши братались с
буржуинами. Танцы шли. Песни звучали
из динамиков и уст. Вином наполнялся
бокал.
На лето начальником ансамбля в “Томь”
устроился Аркаша Сухушин, федяевский
клавишник. Играли парни из “Томска”.
Стучал в барабан Гена Власов -
устроители конференции постарались
иметь хороший band для своего банкета. В
кабаке были : вино, водка, шампанское,
специально привезённые из московских
“берёзок” в Томск для конференции (всё-ж-таки
международная!). Мы сначала раскрутили
Аркашу на бутылку шампанского. И с
этого момента я действовал, повинуясь
исключительно инстинкту, карме -
назовите, как хочете. Как будто чья-то
рука вела меня, беспечного, думается,
оглядываясь на этот вечер, эту ночь. Не
исключено, что она была судьбоносной.
После шампанского стало весело. Я
бродил по залу, беседовал с
иностранцами, постоянно забывая
английские слова, дико жестикулируя.
Периодически я обходил наполовину
пустовавшие столы ( их хозяева не то
уехали, не то курили на свежем воздухе)
и сливал в подобранный мною большой
бокал разные вина и шампанские,
поминутно это сборное пойло
отхлёбывая. Которое ложилось на
немалое количество предыдущей водки и
действовало весьма веселяще, бодряще
и раскрепощающе. Потом я выбрел с этим
бокалом на улицу и бродил, веселясь и
рассказывая малознакомым японцам о
том, что I am a Siberian wrighter und schriftsteller.
Братец и АФ в это время действовали по
каким-то индивидуальным планам,
потому что пути наши не перессекались.
Очевидно, подсознательно мы заключили
конвенцию, как “дети лейтенанта
Шмидта” у Ильфа с Петровым, и каждый “окучивал
свой огород”. Встретились мы возле “Икарусов”,
долженствовавших отвезти
разотдыхавшихся учёных в
Академгородок. Я, как потом рассказали
мне (потому что мелких подробностей я
не помню), допил свой бокал до дна и
широким жестом пригласил своих
собутыльников в автобус, одновременно
шмякнув и раскрошив бокал о газон.
Потом, кстати, многие удивлялись, как
нас вообще пустили в ресторан, а лично
сам я немного есть изумленний, как нас
не выкинули на полном ходу из автобуса
гэбэшники - видимо, сами были
капитально подшофе, либо впали под
беспощадное обаяние больших
сибирских писателей... Так мы со всей
честной компанией прибыли в А-городок,
где началась следующая серия
анабазиса, но ещё не последняя.
Вторая серия начинается с высадки у
высоких ступеней гостиницы “Рубин”,
которую построили, чтобы не зависеть
от города в приёме учёных гостей отцы
ТФ СО АН СССР. За время поездки (как
выяснилось потом) братец успел
подружиться с неким западным немцем и
обзавёлся его, написанным нетвёрдой
рукой, адресом + пачка “Marlboro”. АФ
просто мчался сквозь ночь, лелея
бутылку водки, которую из одолженной
нам музыкантами “Осени” мы
переложили в его непрозрачную сумку. Я
пытался, так же запинаясь, как и в “Томи”,
через слово, беседовать с каким-то
забугорным лазерным мэном. Слушать
меня, наверное, было так мучительно,
что свои переводческие услуги
предложил наш товарищ,
оказавшийся впоследствии сотрудником
ГБ (белая рубашка, красный галстук, не
запоминающееся лицо).
На крыльце “Рубина” началась тусовка.
Учёные прощались, целовались,
обменивались матрёшками,
микрофильмами и пенковыми трубками.
Иностранцы завтра отбывали двумя
партиями - утром и вечером. Я уже
действовал полностью автоматически, и
сразу, бросив братушек, прошёл внутрь.
Причём, меня никто не остановил. При
этом, мне кажется, я ничего не хотел и
ни о чём не думал - пьяное добродушное
состояние : приехали к гостинице - надо
войти. И вошёл, равнодушно посасывая
виноградный сок из тетрапака с родины
Афродиты, где-то прилипший к моим
рукам. Товарищей ждать я не стал, сразу
пошёл по этажам. Гостиница довольно
высокая, этажей около девяти. Внутри у
неё пусто, то есть коридор идёт
квадратом, внизу зимний сад, сверху-
стеклянное перекрытие. Довольно мило.
Я забрёл в какой-то номер. Там никого
не было, хотя кругом лежали вещи. Я
залез в какой-то мешок: там находился
фотоаппарат, явно иностранный. На
столе - куча разной импортной мелочи.
“Иностранец!” - подумал я, по
проницательности не уступая
анекдотическому Штирлицу. И тут же: “Может,
украсть чего?” Об обратном выходе я
как-то не думал, но и брать (наверное,
чисто инстинктивно) ничего не стал.
Вышел в коридор, заметил
направляющуюся к лифту женщину, пошёл
за ней, вошёл в кабину, поехали вверх.
Там я пытался помочь ей донести вещи
до номера, бормоча что-то по-английски,
но она от моей помощи отказалась. (Повторяю,
что я в этих своих действиях ничем не
руководствовался абсолютно, меня
мотало, как последний осенний лист, и я
готов был поддаться любым порывам).
Так я попал на последний этаж и побрёл
по периметру коридора. И заметил там
стоящую у перил, смотрящую вниз на
растения, гирлу. Я подошёл к ней. С
десяти шагов от неё нельзя было глаз
оторвать, а с трёх - уже можно. Я
прибился к ней и стал рассказывать на
английском языке, что я - гость
лазерной конференции из Канады.
Понимала ли она меня, не помню. А она
была явно наша томская тётка, - кстати,
вот так вот сейчас её припоминая, не
могу объяснить, какого морского
дьявола она там стояла. Постепенно я
всё более переходил на русский,
объясняя это тем, что учил язык, но
плохо помню, и что вообще в Канаде
полно русских и украинцев, и что все
люди - братья. По-русски я говорил с
качественным бруклинским акцентом.
Потом она ушла куда-то безнадёжно
насовсем, потому что я помню себя
бредущим по этажам вниз.
Где-то на третьем этаже я толкнул
наугад дверь и она открылась. Я зашёл.
Свет горел. На кровати лежал и спал
одетый мужчина лет сорока трёх с
седоватыми усами. Я сказал ему бодро:
“Хэллоу”, отчего тот проснулся и
вскочил с довольно испуганным видом. Я
сказал ему, чтобы он донт э фрейд и так
далее, но поскольку я не знал, чего от
него хочу, то замолчал. Потом он начал
говорить, беседа завязалась (по-английски,
сёртенли). Я узнал, что зовут его Пол,
что он из Флориды, что жена его -
полячка, и он немного знает по-русски.
Дальше всё выглядело довольно смешно,
потому что я пытался продолжать
разговор по-английски, а он со мной - по-русски
(правда, его русский был больше похож
на чешский). И он не мог понять, кто я.
Сначала он думал, что я - служитель
отеля, и извинялся за то, что уснул, не
погасив свет и не закрыв дверь. Я его
успокоил, что это всё ерунда. Потом он
стал думать, что я - фарцовшчик, но
и в этом я смог его переубедить. Но
говорил с большим уже трудом, так что
он вынужден был дать мне русско-английский/англо-русский
словарь системы покетбук
производства С.Ш.А., которым я
пользовался, подбирая слова. И вот,
представь себе эту картину: сидят два
ёлупня пьяных (он тоже, чувствуется,
поддал на банкете) и беседуют со
словарём! Он, кстати, спросил меня, как
я попал в его номер : что, дверь была
открыта? Нет, объяснил я, она была
закрыта. А как же я открыл её? Я вывел
его в коридор и показал, как я открыл
её, просто толкнув рукой. И объяснил,
что могу так открыть любую дверь. И
доказал это на примере соседней двери,
которая тоже открылась. Он
призадумался. И сказал, что хочет
спать, а если я ему хочу ещё что-то
важное рассказать, то смогу найти его
завтра в компьютерном зале. Против
этого у меня не было аргументов, да,
тем более, я от него на самом деле
ничего не хотел, и мне, уже несколько
протрезвевшему от напряжённых бесед
на неродном с детства языке, пришлось
ретироваться. В процессе ретирады я
хотел прихватить с собой словарь, но
Фортуна и тут спасла меня, - он заметил,
и с доброй улыбкой вынул книгу из моей
тёплой братской руки.
Так я воротился на круги своя - один в
коридоре чужой гостиницы, пьяный, без
товарищей, судьба которых, уж не помню,
волновала ли меня, но то, что они не
проникли в гостиницу - я понимал. А где
же мой виноградный сок? - подумал я.
Ведь часто вспоминаешь о бывшей у тебя
в руках вещи, обнаружив отсутствие её...
Я пошёл на второй этаж, нашёл, примерно,
номер, в котором я был в самом начале.
Вошёл в него. В номере было темно. Я
зажёг свет. На постели спал человек. Он
проснулся. Ему явно не было ещё
тридцати. Молодёжного такого вида.
“What do you want?” - спросил он. Я замялся.
Обшарил взглядом номер, и обнаружил на
столе синий параллелепипед с красными
виноградинами. “It is your juice?” -
триумфально спросил я, указуя
десницею на сок, МОЙ сок. “No, it is not” -
довольно растерянно ответил
чужестранец. “It is my juice!” -
торжественно объявил я, взял сок,
помялся, думая, не поболтать ли и с ним
о чём-нибудь... Решил, что пусть его
спит, погасил свет и вышел.
Я спустился на первый этаж.
Прихлёбывая сок, прошёлся по саду.
Оттуда был виден вестибюль. Там сидели
менты. Терять было нечего, и я пошёл на
выход. Отхлёбывая сок, поплыл к выходу,
не глядя на мужчин в мышиных пиджаках.
Но они окликнули меня, и я был вынужден
прервать своё гордое шествие. Тут из
недр вестибюля выполз мужчина в белой
рубахе и в красном галстуке. Я не мог
вспомнить, откуда я его знаю. Я не знал,
что началась новая жизнь. “О, привет!”
- сказал я ему. “Я тебе дам “привет”, -
ответил он и подтолкнул меня к ментам.
- Значит так, - сказал полуглавный мент.
- В каких номерах был?
- Ни в каких.
- Что делал в гостинице?
- Гулял по саду.
- Значит так. Если сейчас честно
скажешь, как зовут и адрес, мы тебя
отпустим.
Я сказал честно. Они сделали запрос и
получили, видимо, удовлетворивший их
ответ. Неглавный мент сказал мне: “Иди
на улицу. Там тебя встретят”. Я вышел.
На улице стояла тихая
академгородковская ночь. Воздух был
свеж. Главный мент подошёл ко мне и,
намёками извинившись, стал меня
обыскивать. Найдя в левом кармане
рубахи абонементы на транспорт, а в
правом - талоны на чай (ты, конечно,
понимаешь, почему они лежали именно
там!), он, засмеявшись, обыск прекратил
и сказал мне, что один мой товарищ вёл
себя хорошо, а второй - не очень, и они
его задержали. По приметам я понял, что
задержанный - мой братец. “Значит,
водка цела” - подумал я, спросил у
мента, где город, и пошёл, попивая сок.
Кстати, из невнятных переговоров
блюстителей порядка я понял, что они и
меня упекли бы в вытрезвитель, если бы
у них была машина. Я изрядно побыл в
гостинице, вышел около двух
пополуночи, и они, наверное, уже
перешли на тихое ночное дежурство
после вечерних тусовок и треволнений,
меня уж никак не ждали, и все машины
отпустили. Так восторжествовала
свобода.
Я шёл. Постепенно я стал узнавать
пейзаж. Я вышел к общагам. Обходя это
логово молодых учёных по периметру, я,
зная, что денег у меня нет, что идти
пешком в город - безумие, а до
автобусов ещё часа четыре,
автоматически подмечал окна, в
которых горел свет, из которых
доносился шум явно алкогольных
застолий. (Всё-таки, конференция, бляха-муха,
кончилась!): седьмой этаж, пятый,
третий... Я вошёл в общагу, забрался на
третий этаж, в полной темноте пошёл на
шум, запнувшись о стиральную (по звуку)
машину, нащупал дверь и постучал.
Открыл мне человек, с которым я из-за
пустяка, но крепко поссорился два года
назад. С которым в Горьком я жил в
соседних номерах гостиницы и не
здоровался - на фестивале
нетрадиционной пантомимы в апреле
сего года. Открыл мне руководитель
Студии пантомимы А-городковского Дома
учёных - Игорь Плехов. Он помялся в
дверях и сказал на моё приветствие: “Ну,
проходи...” Я вошёл, и встретил тёплую
компанию, пирующую в полутьме. Среди
них был мой старый товарищ, физик-топопривязчик
Андрей Поздняков. Я обрадовался ему,
как родному (а так оно и было после
встреч с инородцами и ментами), допил
сок и выбросил коробку в окно. Все
притихли. Оказалось, что там больше
иностранцев, чем наших, и они
удивились моему широкому
западносибирскому жесту. Меня им
представили, как писателя и шутника.
Они заулыбались. Веселье продолжилось,
теперь уже с моим участием.
Я оживился, стал накатывать водку и
рассказывать дикие истории на
английском. Поздняков, почувствовав
за меня ответственность, сначала
переводил те места, что я не мог
сформулировать.(Он окончил курсы
английского и имеет большой словарный
запас и знание грамматики, но
чудовищное произношение, - я же помню
мало слов, средне силён в грамматике,
зато произношение у меня дай бог
каждому, чему, наверное, иностранцы
сильно удивлялись, а может быть и нет -
я не обращал на них внимания), а потом
поняв, что мои истории бесконечны, дал
мне несколько шведских и финских
монет, чтоб я замолчал. На что я ,
монеты взяв, ответствовал ему: “Чтобы
заставить меня замолчать, тебе
придётся открыть на моё имя счёт с
солидным вкладом”. Хамил, словом, даже
товарищу... И он отступился от меня.
Опять я получил вожделенную свободу, в
который уж раз только за эту долгую
лазерную ночь.
Там были: швед, финн, два француза и
француженка. И были ещё два брата-акробата
- Дима Беляев и Васечкин, которых ты,
думаю, знаешь. После ухода которых
выяснилось, что пропала половина
фирменных сувениров (мыло, кофе,
сигареты, презервативы) - наверное,
положили их плохо...
Просидели всю ночь.
Утром Плехов уехал сдавать экзамен на
Шарики, во вновь открытое отделение
Кемеровского института культуры. А мы
поспали чуток. Причём, хохма: я с
Военковой - на диване ( порознь,
конечно). а Ленка Плехова - свернувшись
в детской кроватке, иначе не
получалось. Потом Игорь вернулся и
снова начали пить хорошую московскую
“Столичную” из запасов конференции.
Было хорошо. Анжела была в Питере. В
ожидании её - лето, день, покой, воля,
буржуйские кофе и сигареты, добрые
лица, новые друзья... Словом, сама
понимаешь. Я ещё раз там переночевал,
но это уже другая история.
Да, такой момент ещё. Когда пили с
супругами Плеховыми, оставшись уже
втроём, Игорь рассказал мне, что они
относились ко мне очень плохо до того
самого момента, пока я не пришёл,
незваный, пьяный, из ночи, когда они,
увидев меня, просто подумали: “Вот,
Макс пришёл”, прислушались к себе, и
не нашли там никакой антипатии, а
скорее, наоборот. А своим дальнейшим
поведением я их окончательно
расположил к себе. Да и они - меня... Вот
такое я написал тебе письмо. Надеюсь,
ты рада и ответишь мне. Будь здорова,
не скучай. Кланяйся директору “Казахфильма”,
пусть он поскорее разрешит вам
снимать по нашей эпопее мультик, как
ты хотела. Только нас не забудь
пригласить, когда шашлыки поспеют.
Увидишь хорошие книги - пришли для
меня списочек, вдруг они мне нужны. Good
bye, baby.
КОНЕЦ
третьей части......... 1991 - 1 октября 1995
года, г.ТОМСК..